Боль была жгучей, казалось, живот вспороли и обожгли изнутри огнём, и теперь этот огонь изливался липкой струёй из утробы на мокрый, наждачный асфальт. Сбивший собаку грузовик не остановился, даже не притормозил, скорее всего шофёр и не заметил мягкого удара. Сизая пелена дождя висела над дорогой. Собака с трудом отползла в сторону от визжащих машин, слепящих огней, от железного грохота автострады, спряталась в кустах и приготовилась умирать.
В последние дни она жестоко голодала. Найденные на помойке объедки не спасали от тянущего узла в брюхе, а ведь теперь она должна была есть за шестерых. Собака прикрыла глаза, откинула морду подальше от кровоточащей, пахнущей парным мясом раны и замерла.
В её предсмертном забытье возникли одно за другим доброе лицо Петровича, хмурая гримаса Антонины Фёдоровны, молочная улыбка внука. Потом длинная череда угрюмых лиц, занесённая над головой палка, пинки, летящие в спину камни, уютный перегар бомжа, разделившего с ней подворотню. Мысли её уносились ещё дальше – она вспомнила тёплое, влажное брюхо матери, набухшие чёрные соски, колкую травинку на языке. Почувствовала тесную толкотню братьев и сестёр, воюющих за право поесть и выжить. И снова прищуренные глаза Петровича, его пахнущие табачной пылью руки, колючие валенки в осколках льдинок...
Когда она впервые услышала слово «инфаркт», то подумала, что это одна из новых команд. Её следует разучить, чтобы унесённый на странной доске с ручками хозяин поскорее вернулся. Но хозяин не возвращался. А собака не смогла понять значения новой команды, хотя слышала её теперь каждый день. В один из вечеров Антонина Фёдоровна пришла домой с тёмным, опухшим от слёз лицом. Бросила полный ненависти взгляд на уткнувшуюся в тапки Петровича собаку, схватила за ошейник и выставила за дверь. Без поводка. Сама не вышла. Собака потопталась нерешительно возле двери, не понимая, куда можно идти без поводка, да и без Петровича. Когда они гуляли вдвоём с хозяином у реки, поводок был не нужен. Собака и так шла рядом, отвлекаясь лишь на поручение принести палку, да по своим мелким уличным делам.
Собака под кустом стала крупно дрожать и погружаться в прекрасное неземное тепло, где утихала боль и откуда звал её, шевеля седыми бровями, Петрович.
– Посмотри, дышит? – незнакомый голос нарушил вязкую тишину забытья.
Чьи-то руки тронули бок. Острая боль вновь пронзила тело – собака вздрогнула.
– Да она вся в крови, – луч фонарика чиркнул по ране, – но вроде жива. – пальцы на миг замерли на её шее. – Сейчас что-нибудь принесу, – один из спасателей удалился.
Собака разлепила тяжёлые веки и, блеснув белками, поглядела снизу-вверх.
– Потерпи, миленькая, – женщина осторожно дотронулась до её макушки.
Люди положили раненую на тряпку и погрузили в багажник. Лязгнула крышка – дождь исчез вместе со звуками. А потом навалилась ночь.
Очнулась собака от того, что пасть слиплась от клейкой слюны. Жажда была такой мучительной, что она готова была пить всё, что угодно, даже шипучую газировку, которой потчевал её глупый человечий детёныш. Собака дёрнулась, пытаясь встать, но не смогла – нижняя часть туловища онемела.
– Спокойно, девочка, – произнёс человек в белом наморднике.
Он подвинул к её морде миску с водой и осторожно приподнял голову. Собака макнула язык и сделала несколько глотков.
– Вот, умница, – похвалил человек. – Наркоз скоро отойдёт, и я выведу тебя погулять.
Голос показался собаке смутно знакомым. Но резкий запах лекарств не давал определить наверняка.
На следующий день собака поправилась. С тихой благодарностью ела она неведомый доселе хрустящий корм, дочиста вылизывая крошки, охотно пила. Дважды в день её выводили в маленький, густо пропахший собачьими экскрементами дворик с чахлыми кустами, и она, пересилив неудобство стягивающей живот попоны, оставляла свои метки среди бесчисленного множества чужих. Неделю спустя, собаке сняли швы и отпустили на волю.
– Прости, псина, не удалось тебя пристроить, – сказала женщина с крупными, пропахшими хлоркой руками. – Уж очень ты большая и страшная. Прямо как я, – она невесело усмехнулась. – Теперь уж сама как-нибудь.
Она потрепала собаку за ухом и отстегнула поводок. Псина понимающе лизнула шершавую руку и потрусила в сторону сквера.
Сытная жизнь, сопряжённая с болью, закончилась. Зато наступила весна. Ласковый, пахнущий прелью ветер обдувал впалые бока. Собака ложилась на тёплый, покрытый первой шелковистой травкой пригорок и подставляла зудящее пузо под острые лучи солнца. Проплешина на животе быстро зарастала. Спать собака забиралась в тесный закут между забором и стеной тира. Возле сосисочного ларька она приладилась подбирать объедки, брошенные вечно спешащими людьми. Иногда кто-то кидал ей сам – то кусок сосиски, то куриные кости. Этого вполне хватало. Один, правда, кинул в неё стаканом, но собака успела увернуться. Добрых людей по её подсчётам было больше.
Когда по парку выгуливали домашних питомцев, собака пряталась. Она грустила, зыбко и смутно вспоминая Петровича. В перебранки, вспыхивающие между холёными любимцами и бродячими псами, не вступала. Так прошла весна, а за ней и лето.
Однажды по скверу пронеслась шумная стая незнакомых собак. Были они возбуждены, капали слюной и заходились в безудержном, полном ужаса лае. Собака ощетинилась, но чужаки промчались мимо, не заметив её. Их клокочущий, переходящий в визг лай долго носился по парку, пока не смолк, заглушённый другими городскими звуками. Собака повела носом по ветру и почуяла в воздухе запах смерти.
На другой день она увидела всю стаю, разбросанную на пустыре возле стройки. И чёрный лохматый пёс в свирепом предсмертном оскале, и недавно ощенившаяся коротконогая сука с отвисшим брюхом, и три мелких собачонки, одна – в перламутровом ошейнике с бусиной, – все были мертвы. Собака видела издали, как подъехал фургон и люди в сером, с безразличными лицами побросали собак в кузов. Она слышала глухие удары тел, хриплый кашель одного из грузчиков. Когда тот, сплюнув, бросил случайный взгляд в её сторону, собака вздрогнула и побежала, с каждым прыжком всё быстрее и быстрее. Мимо проносились тронутые ржавчиной кусты, лавки, остовы каруселей. Потом замелькали ноги, сумки, колёса. Однажды резкий визг чуть не оборвал её бег, но она успела отскочить в сторону. Собака бежала до тех пор, пока не оказалась на обочине шоссе, в том самом месте, где сбил её ночной грузовик.
Осенние дожди давно смыли её кровь, но куст, под которым умирала собака, ещё хранил еле заметный запах её боли. Собака долго внюхивалась в помертвевшие травы, в сухие изгибы ветвей и холодную землю, сипло скулила, прощаясь с не рождёнными щенками. Наплакавшись вволю, пошла дальше.
Вскоре лапы привели её в неизвестный посёлок, рассыпанный вдоль петляющего русла реки. Дома в нём были разные – рядом с поникшими лачугами высились красивые терема, надёжно укрытые заборами от посторонних глаз. Были здесь и брошенные дома. Один из них – густо заросший тёрном, с заколоченными ставнями и ветхим, в узорах птичьего помёта крыльцом – собака выбрала для ночлега. Она устала, стёртые об асфальт лапы болели, и не было сил на поиски еды. Полакав из лужи грязной сладковатой жижи, собака протиснулась между сгнившими досками и оказалась внутри. Серый свет струился из прорех в крыше. Пахло плесенью и мышами. Собака нашла сухой угол и, свернувшись клубком, уснула.
Месяц собака обживалась на новом месте. Ночлег – это ладно, но где брать еду? Ни мусорок, ни сосисочных ларьков поблизости не было. В километре, возле школы располагался единственный на всю округу магазин, но всякий раз, когда собака приближалась к дразнящей колбасным запахом двери, изнутри выскакивал грузный, затянутый в камуфляж охранник. Он свирепо щетинил усы, рычал и гнал собаку вон, кидая вслед грозные человеческие ругательства, а иногда и камни. Люди с пакетами шарахались от отощавшей псины, тянули за руку детей.
Самая частая команда, которую слышала она в те дни, была «Пошла вон!». Приходилось подчиняться – поджав хвост, собака трусила прочь по раскисшей дороге, принюхиваясь к густому киселю остывающего воздуха.
Однажды ей повезло – к развалинам, где она жила, приехали рабочие. Они долго вымеряли каким-то шнурком землю, спорили, тыкая пальцами в мятый листок, а потом разожгли костёр и стали жарить мясо. Собака залегла в кустах и погрузилась в мечты. Она давилась слюной, жадно вбирая носом съедобный дым, прикрывала глаза – но что глаза, когда она чует всё вслепую. Её подташнивало от голода, но собака боялась вылезти из укрытия и терпела. Люди смачно жевали мясо, опрокидывали в рот рюмки с весёлой жидкостью и громко выкрикивали незнакомые слова: «подряд» и «смета». Начало смеркаться, люди затушили костёр и, свалив объедки возле крыльца, уехали прочь. Как только стих рокот мотора, собака выскочила из засады и жадно набросилась на остатки человеческого пиршества. Чего здесь только не было! – кости с щедрыми лохмотьями мяса, пропитанные мясным соком хлебные мякиши, комья мятых салфеток с мясным запахом. Всё было съедено дочиста.
На другой день люди вернулись и за полдня сровняли с землёй собачью ночлежку. Трескучий бульдозер закопал и тайник с заветной, оставленной про запас костью.
Там и морозы подоспели.
Стужа сковала реку и землю. Съехали последние дачники. Опустел магазин. Охранник облачился в меховую куртку, но добрее от этого не стал. Собака неприкаянно бродила по пустынным улицам, шарахаясь от подзаборного лая более удачливых собратьев, обнюхивала мышиные норы, лисьи следы, остывшие кострища... Она ходила на реку в надежде найти свежие лунки, возле которых, если повезёт, можно было выгрызть изо льда мелких, забракованных рыбаками ершей и горькие рыбьи кишки. Спала бродяга где придётся – когда в размётанном стоге сена, когда в сухом валежнике.
Она попробовала прибиться к стае, но её не приняли – больно покусали, оставив на память глубокую метку на задней лапе. Хромоногая, она стала совсем беспомощной, и если бы не спасительная оттепель, то давно бы отправилась на радугу к Петровичу. А так – кое-как перебилась с оттаявшей помойки. Рана заросла. Зима продолжилась. Морозы вернулись.
Всю свою боль, всё одиночество и тоску по хозяину собака изливала в сладостном ночном вое. Поднимала морду к равнодушной маслянисто-сливочной луне и жаловалась ей, терзая звенящую тишину. Ей начинали вторить деревенские собаки, и вскоре округа наполнялась горькими руладами невыплаканных собачьих слёз. Каждая плакала о своём – кто об отнятых щенках, кто о цепной неволе, кто о потерянном хозяине и безнадёжном собачьем одиночестве...
К февралю собака ослабла. Потеряла интерес к еде. Днём, когда выглядывало скупое солнце, впадала в забытьё. Ночью крупно дрожала, тщетно пряча нос в лапы, и ждала, ждала... чего она ждала? – сама не понимала толком. Наверное, встречи с Петровичем.
В тот день ветер, неожиданно сменивший направление, дохнул на неё чем-то давно забытым, тёплым и вкусным. Собака тяжело поднялась, опершись на ослабшие ноги, и поплелась против ветра, дрожа и сутулясь. Мокрый компас-нос вёл её туда, откуда веяло живым, безвозвратно утраченным собачьим счастьем. Пустой дом, ещё недавно напрочь лишённый запахов и звуков, вдруг ожил. Будоражащий аромат источала кастрюля. Обычная кастрюля со стеклянной крышкой, снабжённой малюсенькой дырочкой, сквозь которую и сочилась надежда. Кастрюля стояла на террасе, прямо на краю – ничего не стоило толкнуть её, свалить наземь и припасть к горячей жиже. Пусть гонят потом, пусть бьют и кидают камни – сил, небось, хватит, чтобы убежать! – так думала собака, подбираясь к вожделенной добыче.
Внезапно дверь распахнулась.
– Эй, собака! – окликнул её женский голос. – Ты чья?
Собака рванула в сторону, как от удара. Она бежала, поджав хвост, путаясь в собственных лапах. Острые осколки наста хрустели стеклом под ногами, острые рёбра ходили ходуном под тонкой, обветшалой шкурой. Ветер трепал уши, царапался в груди. Хорошо, что у этого дома нет забора, а не то – не унести ей лап. Отбежав на безопасное расстояние, собака оглянулась – женщина глядела из-под ладони вслед беглянке, не сердясь и не ругаясь. Собаке показалось даже, что в человечьих глазах мелькнула жалость.
Хозяйка забрала кастрюлю и скрылась в доме. Но ненадолго – вскоре она вышла с дымящейся миской в руках, спустилась по ступеням и отнесла еду на отшиб, под куст шиповника с яркими, глянцевыми ягодами. Пошарив вокруг глазами, вернулась в дом.
Собака выжидала. И только убедившись, что поблизости никого нет, робко приблизилась к еде. Тот же запах, что из кастрюли! Псина приникла к миске, неуклюже растопырив длинные передние лапы, и начала жадно лакать.
В голове непрошено появился Петрович – он ласково улыбался, шевеля седыми бровями, и ободряюще кивал головой. Собака поняла, что хозяин ничуть не сердится на неё за то, что та приняла еду из чужих рук. Вылизав до блеска миску, она попробовала на зуб облупившийся эмалированный край, но смекнула, что сжевать её, как картонные тарелки, не получится. Собака бросила благодарный взгляд туда, где только что стояла незнакомка, и поковыляла прочь. Она не знала, что всё это время женщина наблюдала за ней из окна. Далеко уходить не стала – куда идти? – дома всё равно нет, а переночевать можно и здесь, вот на этой охапке ботвы. Она сыто вытянулась на прелой куче и впервые за много дней перестала дрожать.
Несколько недель женщина выносила миску с горячей едой под куст шиповника и смотрела из окна, как ест отощавшая псина. Потом стала ставить плошку чуть ближе и рассматривала собаку уже не прячась за стеклом.
– Откуда ты взялась такая? – спрашивала она жадно глотающую собаку, разглядывая её шишковатую голову, длинную морду с крокодильей пастью.
– Не помню, – отвечала глазами та, не отрываясь от еды.
– Где же твой хозяин?
– Не знаю, – вздыхала собака.
– Ну тогда живи у меня! – разрешила однажды женщина, подойдя к собаке ближе обычного.
Собаке очень хотелось понюхать её руку, но страх пересилил, и она по обыкновению убежала в заросли.
После Сретенья застучала первая капель. Сугробы начали опадать, а в полдень дымились влажно и густо, точно забродившее тесто. Ночные заморозки оставляли леденцовые латки возле крыльца, которые в полдень превращались в лужицы. Остро запахло весной.
Собака любила наблюдать из-за кустов за хозяйкой дома. Чем выше взбиралось солнце, тем больше времени проводила та во дворе – копала, чистила, мела, переносила с места на место коробки и мешки. Когда женщина уходила уставшая домой, собака крадучись подбиралась к только что оставленным ею предметам и жадно принюхивалась то к черенку лопаты, то к ручке тележки. Следы её рук был сладостными, манящими. Они не походили на привычные, уже почти стёршиеся из памяти грубые запахи Петровича, но казались такими же родными. Правда, в последние дни в запах хозяйки примешался след грусти – собака отлично знала, как пахнет человеческая грусть. И улыбаться хозяйка стала реже и печальнее.
Однажды она взялась наводить порядок в палисаде. Начала расставлять вдоль дорожек цветочные горшки – один разбила, другой рассыпала. Уронила лопату, да неудачно – помяла жидкий куст и горевала над ним, трогая сломанные ветки. Всё у ней не ладилось в тот день, всё валилось из рук. В довершение несчастий – оступилась и подвернула ногу. Вскрикнув, привалилась к штакетнику, осела наземь. Собака вскочила на все четыре лапы и напряглась.
Женщина стянула с головы косынку и заплакала. Слёзы капали из её глаз дождевой россыпью. Плечи вздрагивали.
Чужая боль – такая близкая, такая понятная – обожгла собачье сердце. Отбросив страх, собака подбежала к хозяйке. Она бестолково переступала лапами и заглядывала в полные слёз глаза. Она тянула зубами за рукав, пытаясь помочь ей встать. Собака лизала мокрые, солёные щёки, холодные руки, сочувственно скулила и неуклюже приваливалась тёплым боком. Она пыталась осушить человеческие слёзы, которые всё лились и лились из глаз. Собака понимала: дело не в ноге. За пределами собачьего разума лежала беда, которую она не могла ни понять, ни унять. Могла только быть рядом. Рядом...
Женщина порывисто вздохнула, вытерла косынкой глаза и неожиданно улыбнулась. Она положила руку на костистый бок, поросший жёсткой шерстью, провела ладонью по горной цепи позвонков. Собака вытянулась в струнку.
– Не боишься меня больше? – спросила, оглаживая шишковатую голову, мокрый, кожаный нос, дрожащие навесы брылей.
Собака облегчённо вздохнула и положила морду на тёплые колени хозяйки.
– Останешься со мной?
Вместо ответа собака впервые за долгие месяцы завиляла хвостом.
Женщина опёрлась на тёплую собачью спину и вместе они заковыляли к крыльцу. Солнце выпростало из облаков руки-лучи и обняло обеих ласково, по-матерински, венчая всё то, что только что произошло между собакой и человеком.
С тех пор они не расставались.
