Боль была жгучей, казалось, живот вспороли и обожгли изнутри огнём, и теперь этот огонь изливался липкой струёй из утробы на мокрый, наждачный асфальт. Сбивший собаку грузовик не остановился, даже не притормозил, скорее всего шофёр и не заметил мягкого удара. Сизая пелена дождя висела над дорогой. Собака с трудом отползла в сторону от визжащих машин, слепящих огней, от железного грохота автострады, спряталась в кустах и приготовилась умирать.В последние дни она жестоко голодала. Найденные на помойке объедки не спасали от тянущего узла в брюхе, а ведь теперь она должна была есть за шестерых. Собака прикрыла глаза, откинула морду подальше от кровоточащей, пахнущей парным мясом раны и замерла.
В её предсмертном забытье возникли одно за другим доброе лицо Петровича, хмурая гримаса Антонины Фёдоровны, молочная улыбка внука. Потом длинная череда угрюмых лиц, занесённая над головой палка, пинки, летящие в спину камни, уютный перегар бомжа, разделившего с ней подворотню. Мысли её уносились ещё дальше – она вспомнила тёплое, влажное брюхо матери, набухшие чёрные соски, колкую травинку на языке.
Термос был старый, китайский, с дутой стеклянной колбой и расплывшимся от частого мытья драконом. Он сохранился со времён дачных чаепитий, когда на одурманенной зноем и ароматом варенья веранде собиралась вся окрестная детвора, наслышанная о маминых пирожках с вишней. Почему термос, а не чайник? Мама считала, что в термосе крепче заваривается чай и дольше не остывает. А детям было всё равно – они приходили на пирожки.
Лида аккуратно отвинтила мятую жестяную крышку, чутко следуя извивам полустёртой резьбы, налила до краёв чашку с невнятным голубым пятном на месте бывшего василька. Чашка, ровесница термосу, мельхиоровая ложечка с царапинами от гвоздя, которым пятилетняя Лида пыталась отчистить благородную чернь, – эти старые вещи из дома в Каменке были для Лиды тем самым мостиком, что соединяет человека с его прошлым. До Каменки – пять тысяч вёрст, до детства – треть века вспять...
– Только не говорите Гале, что я люблю маму! – всхлипывала девочка, размазывая по щекам концертный грим.
– Да что с тобой, Лизонька? Какой Гале? О чём ты? – руководительница детской танцевальной студии «Ромашка» Алевтина Петровна была в отчаянии – через пять минут их выход, а главная солистка коллектива Лиза Вертинская плачет навзрыд.
В руке девочка сжимала розовый телефон, по которому только что кто-то позвонил – и вот истерика. Алевтина Петровна догадывалась, что в семье Лизы не всё гладко – на кружок её приводила бабушка, забирал отец – военный с непроницаемым лицом и суровой складкой меж бровей. Но чаще и забирала тоже бабушка.
Лето, наверное, никогда не наступит. Симеиз вымок насквозь от дождей, от тяжкой сырости, будто это вовсе не черноморский курортный городок, а какой-нибудь мрачный Копенгаген.
Ирина Витальевна сидела на террасе рыбного ресторанчика, где её знал уже весь персонал, включая официанта Мози – студента-нигерийца, подрабатывающего здесь во время летних каникул. Ирина Витальевна обслуживалась всегда только у него, не упуская возможности попрактиковаться в языках.
– Как обычно капучино? – белозубо улыбаясь, спросил Мози на английском.
Лидия Васильевна всю жизнь мечтала поехать в Париж. Но денег не было. Да и времени тоже. Сначала в одиночку растила сына, потом помогала брату после тюрьмы наладить жизнь. В прошлом году похоронила мать, опустошив все запасы. Из редакции, где она девять лет проработала корректором, её сократили. В силу возраста нигде уже не брали, а пенсионный рубеж отодвинули на пять лет. Пришлось устроиться в бутик уборщицей. Убирала Лидия Васильевна поздними вечерами, чтобы не столкнуться со знакомыми – всё ж с двумя высшими образованиями работать уборщицей было как-то неловко.
А в Париж хотелось по-прежнему, даже ещё сильнее. Это желание обострялось вечерами, когда все дела были переделаны, а до уборки оставался час-другой времени. Она садилась за книгу, но почти не читала, то и дело отвлекаясь на посторонние мысли. Те уносили её далеко от дома, под сень ржавых каштанов, на брега Сены, обретали запахи лаванды и кофе, вкус круассанов, звуки аккордеона... Лидия Васильевна захлопывала том и долго сидела с прикрытыми глазами, пока не возвращалась обратно: смолкал аккордеон, таяли запахи и видения. Только лёгкий флер оставался.
Изабелла Петровна была женщиной умной, образованной, всеми уважаемой. Природа не обошла её ни красотой, ни талантами. Ей никто не давал больше шестидесяти, хотя она давно переступила порог восьмого десятка. Но до сих пор закрашивала седину, держала гордо спину и не выходила из дому без яркой помады на губах.
Изабеллу Петровну ценили в трудовом коллективе, где она проработала двадцать пять лет, дослужившись до начальника отдела. При выходе на пенсию вручили путёвку в Сочи...
Стройка кипела, опережая лето. Дом рос статным и красивым – даже не верилось, что семейная мечта так скоро может стать реальностью. С пятницы взялись за кровлю. Два дня отработали – восточный скат готов.
Виктор ехал спозаранку, чтобы до приезда строителей оценить качество работы – уж больно подозрительная скорость у бригады. Свернув с магистрали, подкрутил ручку приёмника и во весь голос стал подпевать группе «День»...
Обычно в музыкальную школу Таню водила бабушка Зина, но мама поссорилась с ней и велела ехать самой. Сесть на трамвай №15, выйти на остановке «Верхняя», а там пристать к общему потоку детей и идти с ними. Девочка так и сделала.
Школа встретила её привычной какофонией звуков, дощатым музыкальным полом и портретами бородатых композиторов вдоль узкого коридора. Таня отзевала скучную теорию музыки, написала на пятёрку диктант по сольфеджио и без запинок сыграла концерт ре-минор Гайдна, заслужив от Ларисы Андреевны благодарность в дневник. Теперь мама непременно её похвалит, немного полюбит, а может быть, даже обнимет!
